Писатель Алексей Иванов («Географ глобус пропил», «Золото бунта», «Сердце Пармы», «Блуда и МУДО») стал гостем калининградской «Библионочи» 19 апреля. В областной научной библиотеке он встретился с читателями и рассказал о том, почему 90-е остаются незавершённым гештальтом, как современные технологии меняют структуру текста и кого можно считать «героем нашего времени».
О музе и профессиональном писательстве
— Я профессиональный писатель, а для профессионального писателя ожидать появления музы, то есть некого вдохновения, это не совсем профессионально. Представьте, что вы, например, хирург, и вы ждёте, когда вас посетит муза. Посетила муза — сделали операцию, не посетила муза — не сделали. Профессионал работает всегда, посещает его муза или нет — это не важно. Но, разумеется, бывает, что муза посещает, и, когда это происходит, работать становится легко и приятно. Тем не менее, даже если она меня не посетила, я всё равно работаю.
Что, в принципе, значит «посетила муза»? Я же не работаю так — сел за компьютер и стал чесать затылок: «А что бы такого написать?». Я всегда тщательно продумываю то, что буду писать. У меня всегда существует некий план моей работы. Когда продумываю этот план, я часто прогуливаюсь. В этот момент я как раз и натыкаюсь на собственную музу, потому что во время прогулок у меня хорошо получается придумывать, но никакого видимого эффекта от этих прогулок нет — я ничего не написал, никакого отрывка романа не создал, но в голове что-то сложилось. Посещение музы — это вещь, скажем так, для «юношей бледных со взором горящим». Или, может быть, для поэтов. Для писателей, когда есть муза — хорошо. Нет? Проживем и без неё.
О том, как компьютеры изменили структуру текстов
— Сейчас, я думаю, все пишут на компьютере. Я не исключение. Вообще, появление компьютеров многое изменило в литературном творчестве — и в самом написании, и в оценке художественных произведений. Например, раньше считалось, что нет литературоведа, который не изучил бы черновики того или иного произведения. Изучает литературовед, допустим, «Братьев Карамазовых», и тогда он обязательно изучает и черновики этого произведения. Если он не изучил черновики, то он литературовед неполноценный. Есть даже литературоведы, которые, скажем так, узурпируют черновики некоторых авторов и не подпускают к ним других, замыкают всю тему на себе. С появлением компьютеров исчезло само понятие черновика. Любой текст автоматически является чистовиком, ты же правишь его прямо в файле. Эта прерогатива литературоведов рассеялась как дым. Теперь они знакомятся только с финальным вариантом произведения. Черновиков просто не существует.
Или же, скажем, сама манера изложения текста всегда взаимосвязана с моторикой. Чем прекрасна моторика, когда писатель пишет пером? Дело в том, что на перо набирается столько чернил, сколько хватает на одно предложение. И человек, когда пишет, сообразует работу своей руки со своим дыханием. Предложение — это столько, сколько человек может сказать на одном вдохе. Когда мы перестали пользоваться пером и чернилами, наша работа перестала коррелироваться с биологическими ритмами. Работая на компьютере, мы, разумеется, с этими ритмами не сообразуемся. Тексты уже пошли теперь структурно несколько иные, нежели тогда, когда писатели пером и чернилами на бумаге.
О современной литературной критике (а точнее её отсутствии)
— Я считаю, что с появлением интернета и соцсетей мы стали жить по принципу «незнание — сила». Я терпеть не могу современную критику. Мне кажется, она превратилась в нечто противоположное своей сути. Дело в том, что критику очень сильно преобразовал формат соцсетей. Буквально лет 10-15 назад, пока существовал журнал «Афиша», критик Лев Данилкин — последний литературный критик России — подгонял свои статьи под формат высказывания в блогах. Ну и «доподгонял» до того, что в конце концов его из журнала уволили, а отдел закрыли. Зачем нам критик, который пишет как блогер, когда есть огромное количество блогеров, которые пишут как блогеры? Критик в данном случае не нужен.
Я называю Льва Данилкина последним литературным критиком, потому что он последним работал, скажем так, на зарплату критика. Все остальные, кто пишет критические материалы, разумеется, получают за это гонорары, но это не единственная их работа. Для них это какая-то часть их заработка, но не всё полностью, а если ты не можешь реализоваться как профессионал, то ты не будешь работать полностью профессионально. Тем более, что основная интенция современной критики такая. Если брать кулинарную метафору [и на её примере рассматривать], чем критик отличается от блогера, то критик — это тот, кто рассказывает о рецепте, а блогер — тот, кто рассказывает о вкусе. Вот все современные критики рассказывают о своих «вкусовых ощущениях» от произведения, они не рассказывают о том, как это произведение сделано и как оно социализировано в литературе. То, что существует сейчас, нельзя назвать критикой. Это выcказывания неких людей, которые по какой-то странной причине получили право голоса, но это не литературная критика.
О недооценённых 90-х
— Я сам для себя сформулировал так: 90-е — это незавершенный гештальт. Нам всё время хочется прожить их заново, переиграть, что-то исправить, но это уже невозможно. Я не соглашусь с тем, что я много пишу о 90-х. Всё-таки «Общагу-на-крови» я написал в 1992 году, а «Географ глобус пропил» — в 1996 году. Это не романы о 90-х, это романы о жизни, которая меня окружала. Я ещё не знал, что я живу в 90-х. О 90-х — роман «Ненастье». Я бы сказал так: когда автор пишет об эпохе, которая только что прошла, основное его желание — оправдаться, а когда автор пишет об эпохе, после которой уже была другая, основное его желание — понять. Вот «Ненастье» я написал, когда после 90-х прошла другая эпоха — сытые нулевые. «Ненастье» — это действительно попытка понять 90-е, но то, что в нулевых писалось о 90-х, — это желание оправдаться.
Лично мне немножко горько [от того, что 90-е вспоминают в основном c негативом]. Мои личные 90-е были плохими. Я жил очень бедно, перспектив у меня не было никаких, работал я на самых ужасных работах. Мне было жутко смотреть в будущее. Я думал: «Неужели я учусь в университете, изучаю Рембрандта и Гогена (Алексей Иванов окончил факультет искусствоведения и культурологии Уральского государственного университета — прим. „Афиши Нового Калининграда“), а сам вожу в походы трудных подростков, обслуживаю малолетних преступников. Больше я ни на что не гожусь в этой жизни? Зачем тогда всё мое образование?». Это было моё главное ощущение от 90-х, но это моё личное ощущение.
Есть ещё взгляд на 90-е поверх личного опыта, и он не совпадает с личным ощущением. Мне кажется, 90-е — это важнейшее время в истории нашей страны, которое рано или поздно страна начнёт вспоминать с благодарностью. Сейчас эти годы воспринимают как национальную катастрофу, разруху, упадок, деградацию, беспредел и так далее, но тогда действовал и мощнейший созидательный тренд. Тот мир, в котором мы сейчас живём, во многом создан именно в 90-е. Тогда были созданы важнейшие институты нашего общества — институт выборов и институт частной собственности. Пускай сейчас они живут не очень хорошо, работают сикось-накось, но тем не менее они уже есть, они легитимны в умах людей. И это, безусловно, заслуга 90-х годов. Просто у государства тогда не было задачи сделать жизнь народа легче и лучше, у государства была задача создать эти институты. И, как ни странно, наше кривое-косое государство с этой задачей справилось. 90-е, я думаю, это время ещё очень недооцененное.
О драме эпохи
— Можно сказать, что Виктор Служкин из романа «Географ глобус пропил» — герой 90-х. Вообще его очень часто подвёрстывают под известный литературный типаж лишнего человека, но Виктор Служкин — это не лишний человек. Как литературный герой он происходит не от Онегина с Печориным, не от Зилова из «Утиной охоты». Служкин — это литературный тип, который можно назвать идеальным человеком. Его литературный предшественник — это князь Мышкин. При всём этом Служкин — герой нашего времени.
Что это за фигура такая — «герой нашего времени»? У каждой эпохи есть своя главная драма, и, если литературный персонаж своей личной драмой совпадает с главной драмой эпохи, он автоматически становится героем нашего времени. Возьмите того же самого Печорина. Перенесите его на 25 лет назад в 1812 год — та же самая дворянская среда, уровень образования, та же самая страна, но ведь в 1812 году Печорин не будет героем нашего времени, он будет каким-то отщепенцем, от которого всё общество отвернулось. Почему же в 30-е годы, когда Лермонтов писал Печорина, Печорин оказался героем нашего времени? Потому что в 1812 году был национальный подъём, и этот подъём возглавляла аристократия, дворянство, а в 30-е годы дворянство испытывало упадок. И личное моральное падение Печорина соответствует упадку дворянства России того времени, поэтому Печорин становится «героем нашего времени».
Точно так же Виктор Служкин становится героем 90-х, потому что его личная драма совпадает с драмой эпохи. У людей тогда было ощущение абсолютного распада: непонятно, как жить, что делать, земля уплывает из-под ног, всё разваливается. А Виктор Служкин в романе произносит свое кредо. Он говорит: «Я хочу не быть никому залогом счастья и никого не иметь залогом своего счастья, но чтобы я любил людей и люди меня любили». Дальше он произносит самую главную часть этой фразы. Он говорит: «Иного примирения на земле я не вижу». Он ищет примирения, гармонизации, а поиск гармонизации. Его личные ощущения совпадают с характером эпохи. Эпоха разваливается, люди ищут порядка, гармонизации. Это же ищет и Виктор Служкин.
Об идеологиях
— Разумеется, как для русского интеллигента, для меня слово «идеология» — это слово с негативной семантикой, хотя я понимаю, что всё дело в самой идеологии. В принципе, если брать идеологию как таковую, то практически все они хорошие. Мы не рассматриваем какой-нибудь фашизм или экстремизм. Идеология коммунизма — хорошая идеология. Идеология либерализма — хорошая идеология. Православная вера, если её рассматривать как идеологию, тоже хорошая идеология. Проблемы начинаются тогда, когда идеология становится единственной и поддерживается тоталитарным государством. Как только она становится довлеющей, она сразу превращается в свою противоположность, во зло. Христианство превращается в инквизицию, коммунизм — в террор, либерализм — в беспредел.
Говорить о том, идеология — это хорошо или плохо, не имеет смысла. Надо с каждой идеологией разбираться отдельно. Разумеется, идеология нужна, но в обществе должно быть несколько идеологий. Тогда они не будут тотальными и не будут уничтожать мир, в котором мы живём. Если брать, например, западные страны, экономически там идеология либерализма, но государства социальные. Когда встречаются сразу несколько идеологий, то получается более-менее пристойное общество и страна, в которой можно жить. У нас же в России почему-то всё время хотят идеологию сделать одной единственной, а все остальные выбросить за борт. Вот это неправильно. Как только мы оставляем одну идеологию, она сразу становится злом.
О читательской наивности
— Наивные читатели говорят так: «Я знаю, о чем этот роман. Это роман о том, что во всех обстоятельствах надо оставаться человеком». Или: «Это роман о том, что любовь превыше всего». Я сразу вспоминаю пассаж Курта Воннегута из одного его романа. Он описывал писателя-фантаста Килгора Траута, который написал 38 романов, и никто эти романы не читал. И вдруг у него нашёлся единственный читатель, какой-то мальчик из провинции. И мальчик написал Килгору Трауту письмо: «Дорогой Килгор Траут! Я прочитал все ваши романы. Вы гениальный писатель. Я понял, о чем вы пишете. Вы пишете о том, что во всех обстоятельствах надо оставаться человеком». И вот этот несчастный Килгор Траут с единственным читателем сидит и думает: «Я написал 38 романов, а мог бы отбить телеграмму в дюжину слов».
Об исторических романах и современности
— Для всякого произведения есть своя технология. Для исторических произведений я знаю одно железное правило. Обычно в классических исторических романах сам текст написан нормальным языком, а герои говорят по-старинному. Я понял, что так делать нельзя категорически. Герои должны говорить современным языком, а роман должен быть написан каким-то более странным языком с примесью устаревших и вышедших из употребления слов, тогда будет возникать эффект подлинности. Герои должны говорить такими словами, которые существовали в их эпоху и существуют сейчас. Их речь не должна быть искусственно состарена, она должна быть органична и тому времени, и нынешнему. Тогда мы начинаем слышать героев.
А вообще каждый исторический роман строится по своей технологии, и нет никакого универсального правила. К «Золоту бунта» (роман Алексея Иванова, действие которого разворачивается на Урале в конце XVIII века, спустя четыре года после разгрома Пугачёвского восстания — прим. «Афиши Нового Калининграда») я подходил совсем не так, как «Тоболу». В «Золоте бунта» герой вымышленный, такого человека в природе никогда не существовало, он не исторический персонаж. А вот в «Тоболе» (роман Алексея Иванова о событиях в Сибири времён Петра I — прим. «Афиши Нового Калининграда») практически все главные герои — это исторические персонажи. Когда я их описывал, мне приходилось смотреть, какими они были в реальной жизни, но документов никаких не осталось. Я поступил примерно по такой технологии. Объясню на примере главного героя Семена Ульяновича Ремезова, который зачастую воспринимается как скандальный старик. Я прикинул, что [Ремезову на тот момент] 70 лет, он желает построить Кремль, то есть для него по-прежнему важны творческие амбиции. Поскольку Ремезову 70 лет, все остальные младше него, и он относится к ним как к детям и внукам, то есть снисходительно или даже пренебрежительно. Он не только старше, но и умнее очень многих, отсюда у него такая «залихваткость» в отношениях с людьми. У него ещё живы творческие амбиции, а они всегда подпитываются несогласием с окружающей жизнью. Значит, Ремезов с окружающей жизнью не согласен. Он находится с ней в конфликте, спорит, потому что, если бы он был с ней в согласии, он бы ничего не хотел делать. Отсюда характер человека неуживчивого, склонного идти напролом, потому что у него остаётся мало времени — ему уже 70 лет. Он склонен к конфликтам не потому, что у него характер к старости испортился, а потому что это человек творческий, у него горит душа, и у него уже нет времени на компромиссы, ему хочется сделать дело. Я считаю, что Ремезов ни в коем случае не склочный старик, а мастер, художник и гений, который горит последним ярчайшим светом своего гения.
В исторических произведениях я никогда не закладываю параллелей с современностью, потому что это методологически неверно, да и, попросту говоря, неинтересно. Прятать какие-то «пасхалочки», чтобы кто-то потом их разгадывал и узнавал, мне это неинтересно. Другое дело, что в истории России есть вечные темы, которые актуальны и в XVII веке, и в XIX, и в XX, и в XXI, и, наверное, в XXII будут актуальны, но это не значит, что, описывая эти вечные вопросы и вечные конфликты, я опускал ситуацию на 200 лет в прошлое.
О фамилии Иванов
— Знаете, фамилия Иванов — это ведь тоже вызов. Может, если бы у меня была красивая сложная фамилия, читатель бы отметил меня раньше. А ты попробуй стать узнаваемым писателем с фамилией Иванов. Сколько раз я встречал рецензии на себя, где я называюсь Анатолием. Немереное количество. Однажды в одной пермской газете, я тогда ещё жил Перми, вышла большая статья. Она называлась «Знай наших: писатель Анатолий Иванов».
О буржуазных авторах и ВПЗР-писателях
— Можно сказать, что всех писателей можно разделить на две категории. Первых обычно называют аббревиатурой ВПЗР, что означает «великий писатель земли русской». Это такие писатели, которые всем своим свои творчеством окучивают какую-то одну титаническую идею. Чаще всего, это идея злодеяния власти и страданий русского народа. Я не такой писатель, я писатель буржуазный. Своими произведениями я откликаюсь на главные раздражители эпохи. Каков основной раздражитель, таково моё произведение. Пока я его пишу, я изживаю в себе эту проблему, но потом появляется новый раздражитель. Тогда я придумываю новое произведение, но всегда это произведение зависит от раздражителя, а не от какой-то титанической идеи, которой я предан до мозга костей.
О том, каково видеть свои книги на главных полках магазинов
— Тут я могу рассказать исторический анекдот. Однажды великий певец Карузо приехал в маленький итальянский городок, и весь гордо к встал на уши: у нас знаменитый Карузо! Владелец местного магазинчика грампластинок заметался из угла в угол: что бы сделать такого, чтобы показать свою любовь к Карузо? Он убрал все пластинки с полок и заставил все полки пластинками Карузо. Певец зашёл к нему в магазин, посмотрел по сторонам и спрашивает: «А где пластинки остальных исполнителей?». Владелец растерялся и говорит: «Продали».
О переводах русской литературы на другие языки
— Российские авторы на Западе издаются очень маленькими тиражами. И вообще переводы — это на самом деле не продвижение и, разумеется, никакой не заработок, это просто понты для писателей здесь, в России: меня перевели на 10 языков, на 20 языков, на 30 языков. На самом деле это не означает ничего. Наш читатель в России, наш потребитель в России, все наши конфликты, надежды и мечты только в России.
О главных вопросах
— Действительно, на многие вопросы я уже дал для себя ответы. Безусловно, есть вопросы, на которые я и сейчас ищу ответы, но это вопросы уже профессионально-формальные, не мировоззренческие. Мне скоро 50 лет, на все важные жизненные вопросы я для себя уже ответил, со своими жизненными стратегиями определился. Вряд ли в моей жизни случится что-то такое, что заставит меня в корне пересмотреть жизненную позицию, а художественные и формальные вопросы для меня важны, и я по-прежнему ищу решения.
Записала Алина Белянина, фото — Денис Туголуков, «Новый Калининград»
© 2003-2024