Родилась я 18 ноября 1922 года в Орле. Жили мы неплохо, хотя у мамы нас было 7 человек. Как-то раньше всегда большие семьи были. Мама у меня артистка была, пела в церкви. А я в нее пошла — училась, занималась в разных кружках. В Орле я закончила восемь классов. После окончания школы, так как в городе не хватало преподавателей, я пошла учиться на преподавателя физкультуры в техникум на трехгодичные курсы. Нас трое девчонок было. После окончания курсов нас и отправили работать в школу.

Я очень хорошо справлялась. Меня выдвинули старшим инструктором города Орла, было такое общество «Буревестник». В мои обязанности входило контролировать все учебные заведения. И только-только я начала принимать эти дела, как началась война.

Тот день до сих пор в памяти. Это было воскресенье, такой день хороший. В воскресенье я была в парке, там играла музыка, а рядом на танцплощадке танцевали горожане. Все веселились, отдыхали, гуляли. Когда уже узнали такую новость, сперва спокойно восприняли. Мы же думали, что наша армия непобедима, всегда об этом говорили. Мы всегда дружные были, не разделялись никогда.

Но вот война началась. Нас, преподавателей физкультуры, направили на курсы по лечебной гимнастике. Там я обучалась три месяца. А уже на тот момент очень много убитых было, прям штабелями уложены. Нас послали их разрезать и изучать мышцы. Вот так берем убитого и по очереди разрезаем. Помню, как моя очередь подошла, я только начала резать, потекла кровь, и вдруг мне поплохело. Очнулась только на улице. И второй раз так произошло. После этого я сказала, что больше не буду резать, и стала изучать мышцы на макетах. А когда привозили раненных, мы пытались разработать им руки и ноги.

А потом началось распределение. Одних направили под Москву, а меня — под Воронеж. Когда собрались ехать, нам сообщили, что немец уже город занял, поезда уже не идут. В общем, посадили нас на «товарняк», в телячий вагон, и мы поехали. Машинист нам сразу сказал: «Но вы знайте, девчат, говорят, что уже дорогу перехватили. Могут немцы нас побить. Так что смотрите, я буду мчаться, как могу, а вы не обращайте ни на что внимания». Мчались мы так, что боялись, что с рельс сойдем. Приехали, а Воронеж цел, он был только сбоку занят.

Там у нас сразу организовалось перераспределение. Направили меня в Воронежскую область, станция Новохопёрск. Там только все образовывалось, когда я прибыла. Всего пять человек-то было. А к нам уже плыли раненые. Так вот меня и еще одну девочку отправили спасать моряков. Представьте, катера подходят, речка глубокая. Вот так подплывешь к лодке, возьмешь солдатика, зацепишься вместе с ним за круг и плывешь.

Помню, один прям тяжелый был по состоянию. Его при взрыве об воду ударило, так у него все-все отбито было внутри. Он за меня зацепился, одной рукой грести пытается и говорит: «Ой, сестричка, только не бросай меня. Только не бросай». А у самого во рту зажата ленточка от бескозырки, чтобы она никуда не ушла. А тут бомбит, черт возьми! Осколки летят, по воде бомбы шарашат. У него, конечно, сил совсем не было. Тащила, тащила...Господи, дотащила в лесок. Хоть не видно, как над тобой самолеты летают и бомбы разрываются.

Потом пришел один, помог мне. Мы его на машину загрузили и в госпиталь отправили. Это было мое первое боевое крещение. То, что я дома видела во время обучения, — раненых, резала убитых — это совсем не то. Такого раньше не приходилось встречать. Это очень страшно.

А зима в конце 1941-го была холодная, такой мороз стоял. Помню, как нам нужно было к станции подойти, чтобы снять несколько ребят с поезда. И вот я пошла. Сняла тех, которые не тяжелораненые, могут идти хотя бы с палкой. Так вот с этими ребятами нам нужно было поле пройти. Тут такой мороз и ветер. А у меня шинель и штаники надеты, все замерзло у меня. Я так присела немного, чтобы хоть немного согреться, а ребята мои раненые это увидели и говорят: «Сестричка, ты что? Мы тебя сейчас согреем». Окружили они меня, прижались близко-близко, чтобы ко мне ветер не дул. Вот так и работали, друг другу помогали.

Из-за того, что мороз был сильный, к нам привозили очень много обмороженных. С ними нужно было заниматься, разрабатывать пальцы, локти, ноги. А раз привезли раненного в челюсть, он не мог даже рот раскрыть. Вот я и должна была придумать, что с ними можно сделать. Когда я занималась, я знала. По лечебной гимнастике выдумывала всякие приспособления.

А потом с Новохопёрска нас повезли в Сталинград. Мы приехали на станцию «Калач» (станция Юго-Восточной железной дороги в Воронежской области — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Остановились, голодные были до жути, есть было нечего. Наша задача была — переплыть реку, на другую сторону Сталинграда. Этого у нас никак не получалось — немцы бьют и бьют, лодка плывет, в нее попадает снаряд. Ну а разве из ледяной воды можно выплыть? Били так, что мало нам не показалось. Река красная прямо текла.

Ели мы все, что добудем. Помню, хлеб, мед и холодную воду. С того времени, кстати, я мед есть не могу.

Короче говоря, там мы пробыли полтора месяца. А потом было принято решение половину наших оставить там, а вторую часть отправить обратно в Воронеж. Потому что там началось наступление. Только там постояли немного, и отправили нас на станцию «Хреновая» (станция Юго-Восточной железной дороги в Воронежской области — прим. «Нового Калининграда.Ru»). И там лес. Мы в лесу и в землянках были. Вот там мы принимали раненых.

В конце 1942 года образовался армейский госпиталь. Я там была старшим инструктором по физкультуре. Нам дали какое-то здание. Когда был бой, случилось так, что в наш небольшой двухэтажный дом попал снаряд. А там, как сейчас помню, такая люстра большая была. Так вот снаряд попал, крыша порушилась, и эта люстра меня накрыла и девушку, которая у меня в подчинении была. Мне здорово досталось, а девчонке так вообще. Я отошла часа через три, начала говорить, правда, с заиканием, а Женя двое суток не могла ничего сказать. Благо еще живы остались.

Затем нас направили под Курск. И там я начала задумываться о том, чтобы собрать для моих занятий по гимнастике некоторые приспособления. Под Курском месяца два мы стояли и ждали наступления. В это время я начала зарисовывать задумки, что-то придумывать. Я каждый момент пыталась этому уделять.

А потом началась битва на Орловско-Курской дуге. Наша 6-я танковая дивизия тогда потеряла очень много танков. Какой бой был, просто ужас! Скрежет, огонь! И немцы, и русские — все вперемешку. Нам раненые рассказывали, что были такие моменты, когда наши танки горят и танки немцев горят. Они все это дело быстро тушат, мы делаем то же самое. А потом уже кто первый стрельнет.

Нам так жалко солдатиков было. Все обгоревшие. У кого там ухо сгоревшее, у кого еще что. Травмы страшнейшие.

Я как-то тащу танкиста, а он с жару не может как следует говорить. Он был возбужден до такого состояния, что, когда его донесли уже до госпиталя, его невозможно было в постель положить. И вот он в горячке говорит: как-то случайно «Тигр» (немецкий тяжёлый танк времён Второй мировой войны — прим. «Нового Калининграда.Ru»)повернулся, а наш в этот момент стрельнул и попал не в лоб, а в бок. А у них оказалось там слабое место. И ребята уже по рации друг другу передали, что их бить можно. И стали их громить.

После Орловско-Курской дуги мы направились в Харьков. Нас отправили в город на границе с Румынией. Там мы стояли около месяца, нельзя было идти, нужно было ждать приказа. Кстати, к этому времени у меня собрался целый ящик разных приспособлений для лечебной гимнастики. Как только пришел приказ, мы пошли. Прошли границу, переплыли реку. Румыны сразу нам сдались и согласились с нами воевать.

А потом нас отправили в Венгрию, в Будапешт. Там нам дали задание. Наши поставили зенитную артиллерию. Как начали бомбить, ну что ты будешь делать? А эти бомбы были другие, не просто взрыв. Когда снаряд разрывался, осколки летели параллельно земле. И уже раненых ребят по второму разу ранило. Короче говоря, эти бомбы вместо того, чтобы нас защищать и бомбить немцев, заодно и в нас попадали.

Там мы чуть в плен не попали, в окружение немцев. Это, конечно, было страшно, но я тогда сразу для себя решила, что лучше я убью сама себя, чем к немцам в плен попаду. Ни за что.

В Венгрии я очень сильно заболела. А получилось как: нужно было доставить секретный пакет в одно место. Меня, значит, вызывает командир и говорит: «Ну, ты физкультурница, машин у нас нет, но есть мотоциклист. Сладишь с ним, сможешь?» Я говорю: «А почему нет? Смогу».

Ну, значит, села я и поехала. Дорога оказалась очень сложная, вокруг нас обстреливают. Он так мчался, так быстро ехал. У меня одна мысль в голове была: только бы скорее уже проскочить, чтобы нас не убили. Но все сложилось хорошо, пакет мы передали и остались живы. Но после этого меня то ли продуло, то ли еще что. Лежу, есть не могу, ничего не могу, а температура 40-41.

Как только мы в Австрию вошли, все как рукой сняло. С Австрии мы пошли на Берлин. Правда, в самом городе я не была. Мы уже доехали до немецкой границы, к Берлину уже путь шел, как вдруг по всем радиостанциям стали передавать сигнал «SOS». Прага просила помощи. Нас на 180 градусов повернули, и мы помчались, танки идут, а мы — пешком, форсируем реки.

В Праге мы и встретили Победу, все праздновали. Наш госпиталь разделили на две части. Нам ничего не сказали и не объяснили. Ту часть госпиталя, в которую попала я, отправили неизвестно куда. Точнее, мы не знали, куда едем. Как оказалось потом, через всю страну нас везли в Японию.

Родился я 2 октября 1928 года в Ивановской области. В 1941 году мне было 12 лет. У меня был еще брат Юра, старше меня на год. Так случилось, что войну мы встретили в Москве. У меня папа был очень квалифицированный электрик. А таких людей всегда куда-то выдвигали, вот его и отправили в Москву учиться на политрука.

В общем, отец написал нам в конце мая, чтобы мы прибыли к нему в Москву. Точнее — в Измайлово (район в Восточном административном округе Москвы — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Так и сделали, собрались и приехали. В Москве у нас, кстати, родственники жили по линии отца.

22 июня 1941 года, воскресенье. В тот день мы планировали с отцом поехать в парк им. Горького в цирк-шапито. Предварительно решили заехать в гости к тетке, она как раз жила рядом с парком. Приехали к ней где-то в районе 10 часов утра. Москва еще не знала, что началась война. Вы можете себе это представить? Не было никаких сообщений, не объявляли ничего. На улице народ свободно передвигался, ничего не зная.

Дядя мой работал в Академии наук и был близок к некоторым правительственным кругам. Сидим дома, взрослые там свои разговоры ведут, у нас, детей, свои дела. Вдруг раздался телефонный звонок. Позвонил дядька и сказал, что в 11 часов будет выступление Молотова (Вячеслав Михайлович Молотов, Народный комиссар иностранных дел СССР — прим. «Нового Калининграда.Ru»).

Вот так стало известно, что началась война. Хотя уже с 4 часов утра немцы бомбили наши города. Конечно, в тот день мы не пошли ни в какой цирк. Напротив дома тетки за забором было финское посольство. Знаете, мы еще с братом думаем: ах, началась война, а ну-ка посмотрим, что там финны делают! Ведь раз Финляндия вместе с Германией начала боевые действия, значит они тоже воюют. Пришли туда, а там тихо.

На следующий день на Крымском мосту были сделаны окопчики из мешков и уже стояли зенитки. Паники никакой не было, мы ее просто не видели. Уже потом у народа сознание немного поменялось.

В Москве мы были до первых бомбежек, примерно до 20 июля. С площади трех вокзалов начали ходить такими стройными рядами группы по сотне человек — мобилизованные ребята отправлялись на сборные пункты.

В начале июля мы застали первый налет. Отец был еще с нами. Мы сидели в своей комнатке в Измайлово. Вдруг нам барабанят в дверь и кричат: тревога, воздушная тревога, всем в подвал!

Ну а как же в подвал? Интересно же. Мы добежали до подвала, а туда уже не пошли. И вот стояли и смотрели. Темно было, предрассветный туман такой. И только смотришь — прожекторы освещают, ловят летающие самолеты.

Потом отца отправили на фронт. Мы вернулись в свой родной город. Возвратились, а на месте нашей школы уже госпиталь организован. А мне нужно было дальше идти, в пятый класс.

В войну учились мы так: сегодня в одном месте, завтра в другом. Бегали из одного помещения в другое. Главное, чтобы было где сидеть и на чем писать.

А в 1941-1942 годах была очень суровая зима. Мы же не знали раньше, что такое голод, когда нечего кушать. А тут вдруг сразу и голод, и холод. Конечно, все это было очень тяжело.

Мама у меня была рукодельница. У нее была машинка, и она вышивала всякие кружева, вещи. Вот мы с ней зимой с санями ходили в деревню. Она брала с собой что-нибудь из того, что можно было продать, и мы меняли это на продукты.

В 1944 году брата призвали в армию. А у меня с товарищем как-то спонтанно возник план — бежать на фронт. План созрел, мы к нему готовились. Это было в конце апреля 1944-го. Короче говоря, мы с товарищем на попутках и на проходящих эшелонах добрались из Ивановской области до Молдавии. Военкомат же нас не брал, по возрасту мы никак не подходили.

Питались мы жутко. Кто чего даст, кто чем накормит. Бывало, солдаты подкидывали чего-нибудь.

Приехали в Молдавию. Выскочили из эшелона, а нас тут же поймали и отвели в часть. Мы были похожи на каких-то негритят — чумазые, грязные, оборванные. Больше месяца так мы передвигались.

В части с нами начали проводить допрос. Послушать беседу пришел офицер из контрразведки, это был 1-й отдел СМЕРШ. Оказалось, что офицер этот сам из Ивановской области и знает моего отца. Когда все это дело прояснилось, он сказал: капитан, это наши мальчишки, их надо пригреть.

Вот с этого все и началось. Послали меня и моего приятеля в воинскую часть к генералу. Он на нас посмотрел и говорит, мол, вам нужно подучиться немного. Направили нас в запасной армейский полк, сразу в медсанбат. Я говорю: не пойду в медсанбат, пойду в ту часть, которая идет на фронт, которая будет воевать. Так и получилось. Друга оставили в медсанбате, а меня направили в запасной полк в саперную роту. Чтобы вы понимали, запасные полки — это такие пункты, в которых собирали раненых из госпиталей, лиц непризывного возраста. Там проходило обучение, так сказать, часовые учебные основы.

В это время под Кишиневом была окружена большая группа немецких войск. Ей на помощь из Румынии, из-под города Яссы, была сформирована танковая группировка, задачей которой было освобождение войск. Пришел приказ. Нас сбросили на это направление, чтобы мы быстро создали минные поля и сделали несколько траншей — некоторая дополнительная линия преград.

Немцы нас там постоянно обстреливали. Мы на ходу ставили мины. Я и другие, которые не знали, что такое мина, должны были их разгружать из машин и растаскивать по местам. Сразу за нами уже шли опытные саперы и вставляли запальчики. Все это нужно было делать очень быстро.

Позже пришел приказ по фронту — собрать всех молодых. Таких же, как я, и направить в Суворовское училище. Командир дал мне машину, повезли меня в город Бельцы (город в Молдавии — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Там нам выдали форму и документы. Я был рядовой. Приехал и стал искать ребят со своей части. Не нашел ни приятеля своего, никого. Я решил воспользоваться правом своего документа, сказал, что отстал от части. И отправился один на примкнувших эшелонах, на машинах.

Я добрался из Молдавии почти до города Тернополь на Украине, а там уже был фронт. На одной из станций я встретил артиллерийскую часть, которая после освобождения и взятия Севастополя была сформирована в артиллерийскую бригаду и перебрасывалась на 1-й Украинский фронт. Вот тут-то они меня и подхватили. Так я оказался в артиллерийской части.

Родился я в городе Абдулино Оренбургской области в 1920 году. Там жил до 1929 года. Потом там была пертурбация такая: отца лишили избирательных прав, и нас, как это было со многими в то время, отправили из города. Я попал с мамой в Самару, а папа с братом поехали в Златоуст. Только через несколько лет мы объединились.

Собственно, вся моя жизнь проходила в Златоусте. Там я учился, окончил школу ФЗУ (школа фабрично-заводского ученичества — прим. «Нового Калининграда.Ru») по специальности «слесарь-лекальщик». В 1937 году устроился работать на завод им. Ленина. А в 1938-1939 годах уже начали молодых людей брать в армию. А нас с ребятами с завода не брали, потому что у нас была так называемая «бронь» — мы были нужны на производстве. Войной-то как-никак уже пахло. Все знали это дело. Народ же чувствовал, что близится беда. Особенно 1940 год, а о 1941-м даже и говорить нечего. Все провокации, нарушения границ.

Вот проходят 1938, 1939, 1940, а нас не берут. Четверо ребят нас было тогда. Ну мы и написали тогда письмо Ворошилову (Климент Ворошилов, Народный комиссар обороны СССР в 1934-1940 годах — прим. «Нового Калининграда.Ru») с просьбой взять нас в армию. Пришел ответ: удовлетворить просьбу. В апреле месяце я попал в Винницу, на Украину, в учебный 132-й танковый полк. Мне сразу присвоили звание замполитрука, я вроде помощника был. В скором времени и началась война.

Помню, как в один из дней приходит к нам политрук и говорит: мол, братцы, война началась. А у нас же учебный полк был. Танки, конечно же, такое старье было: Т-26, ВТ-7, ВТ-5. Ну мы начали собирать все, что могли. В итоге собрали десятка два танков. Возглавил нас начальник училища. Я очень просил взять меня механиком-водителем к нему. Очень. Он мне тогда сказал: ты еще поживи. В скором времени, как мы потом узнали, все они сгорели, потому что там хлам был, а не танки.

Меня с ребятами отправили вроде как навстречу врагу. Оружия никакого у нас не было. Лично у меня был наган, даже без кобуры. Вот мы отправились, даже не зная куда. Просто шли, шли, шли, потом ехали, а затем снова шли. В конце концов мы оказались под Киевом, в Цветошино. Вот там мы остановились, нам дали винтовки СВТ. Там мы ждали врага. Помню, как нас с другом вызвал командир к себе и говорит: мол, тут протекает речка, надо перебраться на ее другую сторону и узнать, что там шумело, наверное, немцы. Ну мы утром рано, часа в 4 утра через эту речку перебрались на ту сторону. А там такая тишина, даже не верится, что война. Идем, все цветет.

Навстречу нам идет бабушка с палочкой и машет нам. Мы думаем: что такое? Подходим к ней, а она: солдатики, да скорее убегайте отсюда, тут немчура. Оказалось, что немцы уже дом один заняли. Ну а как нам уходить? Нам надо же узнать, что там. Мы, конечно, увидели машины, танк. Мы все это подсчитали, подсмотрели. Вокруг тишина. Немцы перепились все. Но нас, видимо, кто-то из них заметил, и началась стрельба. А нам же надо через речку пройти в свою часть. Мы побежали, добрались до середины реки, а вдруг в воду мины попали. Ну а что получается, когда взрыв? Ясно, что мы как поплавки выскочили оттуда. В общем, добрались мы до своей части, доложили обо всем командиру. Не забуду, как он снял свою медаль «За отвагу» и вручил ее мне. Говорит: еще неизвестно, будем мы живы или не будем, а вот эта медаль пусть будет у тебя.

Постепенно мы дошли до Киева. Там меня ранило в руку. Лежал я в госпитале Харькова. Целый месяц. После жили мы в таком огромном лесу. Там войск было немерено и несчитано. Помнится, утром колокол зазвонит, и мы идем. Давали, помню как сейчас, лещей вяленых и буханки хлеба — вот вся наша еда. Так мы жили. А потом к нам приехали, как мы их тогда называли, «покупатели». Люди, которые отбирали войска. Приехали и спрашивают: «Танкисты есть?» — «Есть».

Вызвались я и еще несколько человек. Нас отобрали и направили в Саратов в учебный танковый полк. Там нас обучали. А как учеба закончилась, наметилась Сталинградская битва.

Нас отправили в Челябинск, там мы получили танки. Один танк — КВ (он достался мне), а остальные — Т-34. Когда мы подъехали к Сталинграду, переправиться через Волгу не смогли, потому что не было таких понтонов, которые бы выдерживали такие тяжелые танки. Проходит день, второй... 23 августа я стал очевидцем бомбежки Сталинграда. Тысячи самолетных вылетов. Все эти бомбы громадные падают. Все разрушили за день. Страшно.

В конце концов нам подогнали понтон. Я еще так подозрительно на него посмотрел и говорю: он не выдержит мой танк. Решили, что два Т-34-х прицепят меня за крюки сзади, а я заеду на этот понтон, и если вдруг соберусь тонуть, то они меня сразу и вытянут. Так и получилось. Мы оказались на той стороне Волги. Первое, куда мы попали — на Сталинградский тракторный завод. Там мы и встретились с немцами. Их еще немного было — человек 12-15. Сразу их и уничтожили. Ну вот и началась наша эпопея.

В Сталинграде меня, кстати, ранило. Помню, как немцы на самолетах-истребителях утром рано, часов в шесть, наверное, облетали весь город. И вот как-то утром я решил выглянуть из танка, чтобы понять, что там творится. Открыл только люк, как из самолета пулеметная очередь пошла. Получилось, что я только открыл люк, как тут же в него попадает снаряд. Меня всего засыпало осколками. Если бы я на какой-то миг еще задержался, то мне бы просто голову снесло. Я ни в какой госпиталь не ходил, там отвалялся, в своем санбате.

Последнее место мы заняли на Мамаевом кургане. Там спортивный комплекс был, у подножия. Мы там отстояли сначала и до конца. 2 февраля там закончились все боевые действия.

Нас сразу же отправили в курском направлении. При этом мы сами до конца не знали, куда нас все же посылают. Находились мы в местечке Поныри (пгт Поныри, административный центр Поныровского района Курской области — прим. «Нового Калининграда.Ru»), там нам выдали танки Т-34. Первое время наступления немцев были не совсем удачными для нас. Но и, в принципе, для немцев тоже. Там было у нас столько войск! Если немцы где-то продвинулись максимум на 15-20 километров, то мы их своими танками так лупили! Это были страшные сражения. Примерно полторы тысячи танков с одной и с другой стороны. Лоб в лоб. Все горело.

Нам дали задание — прорвать немецкую оборону. В четыре часа утра мы вышли на исходную. Старшина принес нам водочки, мы выпили и рванули. Танк — это же закрытая машина, там ничего не видно. У водителя был так называемый триплекс, что-то вроде стекла.

Как-то такая история вышла, что во время боя на пути у нас оказались немцы. Ну, командиру-то сверху, с башни видно. А мне, получилось, через триплекс ничего не видно. Слышу, кричит мне: «Лешка, дави!». Я бахнул туда, а потом заметил, что у них там пушка стояла. Уже когда поехали дальше, начался дождь. С гусениц летит грязь, триплекс забивает — вообще ничего не видно, я слепой. Я решил люк приоткрыть немного и закрепить его. Ехал, ехал, но попал в какой-то ров, и люк полностью открылся. И вот весь день, что мы воевали, я был с открытым люком. Это ангел меня какой-то спас. Во время боя у нас, правда, убило башнера. Пробило танк бронебойным снарядом, сердце ему все вырвало. Еще ранило командира машины, но он стрелял до конца.

Едем, слышу: баааах! Понимаю, что в зад нам попали. Танк загорелся. Наш командир, уже обгорелый, увидел, что танк воспламенился, и выскочил из него. А я находился в это время внутри, пытался его потушить. Хотя, если честно, думал, что ничего не получится из этого. Тут же немцы недалеко были. Но все-таки удалось мне потушить, огня не было. Танк я кое-как завел. Ну не брошу же я своего командира. Я его поднял полуживого, вниз головой в башню затолкал. Поскольку снаряды были все израсходованы, башнер убит и этот ранен, я решил на свои исходные пойти. И когда я разворачивался, нас стукнуло о правый бок и прошило весь танк снарядом. Рядом со мной сидел радист-пулеметчик — его даже не задело. А мне оторвало ногу, стопу.

А тут как раз немцы идут нас в плен забрать и танк заодно. Пока наши там немцев били, я решил добираться до нашей части. Но танк вроде идет, но поворачивает не туда, куда надо. Видимо, подбита гусеница была. Ну вот в танке я, с оторванной ногой. Уже не соображал ничего, крови потерял много. Добрался. Сразу же санитарка подбежала, нас осмотрели и в госпиталь забрали.

Тогда было очень много раненых, и, конечно, в госпитале не успевали всех обрабатывать. Меня привезли — сапог разорванный, тут нога болтается. Я день пролежал. Началась гангрена. Уже ночью меня притащили в операционный блок, все сняли. Я помню, как стоит майор перед столом и говорит о том, что мне нужно ногу ампутировать. А я еще соображал что-то. Говорю: нет, я не дам.

Меня все уговаривали, протез обещали. Ну а чего меня уговаривать, когда я без сознания почти? И в это время, слава богу, немцы налет устроили. Свет потух. Ну меня замотали, временно в палату положили и пообещали на следующий день прооперировать.Так и сделали. Утром меня привезли. А я уже вообще ничего не чувствую, температура за 41 была. И вот я только слышу, как ко мне подходит главный хирург и спрашивает: ну, танкист, как дела? Я говорю: хорошо, мол. Ногу оставить нужно.

Тогда он мне признался, что у меня есть всего один шанс из ста. Но я рискнул. Он меня полгода лечил, три раз ногу по новой ломал. После госпиталя я прошел комиссию, которая и определила, что негоден я год.

Выписался я из госпиталя, дали мне паек, так сказать. Всего две банки тушенки и две буханки хлеба. Одну банку тушенки и буханку я съел по дороге, пока ехали, а еще столько же у меня осталось. Я приехал в Златоуст, темная ночь, декабрь месяц. Чтобы добраться до дома, нужно было пройти километров 10 от станции до города. Пешком с костылями куда я пойду? Я на ногу наступил, вроде ничего. Думаю, сломаю костыли, а то стыдно с ними идти.

Смотрю, на площади лошадь стоит, а рядом с ней старичок какой-то. Я подошел к нему и спросил, может ли он меня до Златоуста докинуть. Он не отказал, согласился, закрыл мне сеном ноги, так и поехали. Тогда я и узнал цену хлеба. Я ему говорю: дедушка, ты знаешь, у меня денег нету. Не знаю, чем с тобой рассчитываться. Но у меня есть буханка хлеба и банка консервов. Он как увидел еду, да как затрясся весь. Схватил эту буханку, откусил, банку спрятал.

Уже когда приехал я домой, увидел, как на самом деле народ жил плохо. Дома я еще лечился. Потом прошел повторную комиссию по годности, но там уже и война закончилась. Да, страшное было время. Особенно первые годы войны.

Тогда столько людей погибло… Мне тяжело вспоминать.

Родился я в сентябре 1922 года в деревне Иваники Даниловского района Ярославской области. Детство было не сказать чтобы легким. Я рос, пришло время идти в первый класс. Чтобы посещать занятия, мне приходилось идти в школу в другую деревню, которая находилась в трех километрах от нашей. А это достаточно проблематично было ребенку. Четвертый класс в деревне я так и не закончил, отца перевели работать в город, и мы в 1934 году с семьей переехали из деревни в город Данилов.

Там я поступил в среднюю школу. Отучился как положено и в 1940 году закончил десятый класс. Как только получили мы свидетельства об образовании, нас направили в военкомат. Там, кстати, мне предложили поступать в военно-морское авиационное училище, которое располагалось в Перми. Готовили авиационных специалистов. Ну я и согласился. Интересно мне все это дело было. Со мной еще отправилась пара ребят.

Приехали мы в Пермь, тут же сразу медицинская комиссия. В авиацию же принимают, все очень серьезно. Скажу честно, крутили-вертели нас здорово. Ну вот выяснилось, что один не прошел, другой не прошел. Ребят отправили домой, а я остался. Сдал все экзамены, не сказать что шикарно, правда, но сдал.

А потом у нас состоялась мандатная комиссия. Помню, как на ней один полковник встает и говорит: «Товарищ Глыбин, я из военно-летного училища в Ейске. У нас организуются при нашем учебном заведении еще училища, будут готовить специалистов по авиации. Приглашаем вас».

Я подумал, порасспрашивал и согласился. Короче говоря, приняли меня и разрешили уехать домой, пояснив, что вызовут на учебу письмом. Ну я и отправился к родным.

Письмо мне пришло только в октябре 1940 года. Мол, я должен явиться на учебу в город Сортавала Карельской республики. Раньше там у финнов был аэродром на Ладожском озере. Туда я и прибыл. Первое время, с месяц, наверное, мы еще трудились в качестве рабочих. Нам поставили задачу возвести учебный корпус, ангар. Вот мы и строили.

Когда уже все подготовили, нас из гражданской одежды переодели в военно-морскую форму. Мы стали курсантами. Начались занятия, по правде говоря, очень напряженные. Учили меня радиоделу, «морзянке» нас обучали — я мог принять 80 знаков и столько же передать. В декабре 1940 года я принял присягу.

Дело шло нормально, учились. Помнится, бывает занимаемся, а над нами самолеты немецкие летят с их опознавательными знаками. Ну мы же думали, что у нас договор, что мы друзья. А они, как оказалось, проводили разведку.

Год прошел, начался 1941-й. Июнь месяц. День такой отличный, солнечный. Мы уже на тот момент переехали в лагерь и жили в палатках. Значит, приходим в училище на стадион, где у нас занятия были, и вдруг тревога — сирена заорала. Ну мы уже знали, что раз сирена включилась, значит, у нас общий сбор, что-то случилось. Все побросали свои дела и бегом в казарму. Похватали карабины, противогазы и бегом в ангар. Собрались. Приходит наш начальник училища и говорит: товарищи курсанты, сегодня в 4 часа утра немцы, нарушив договор, вероломно напали на Советский Союз.

Хочется сказать, что люди чувствовали, что война близка. Напряжение было очень серьезным. Но несмотря на то, что все догадывались о беде, когда объявили о начале войны, для людей это был шок, конечно. Люди верили в Сталина, надеялись, что он не допустит войны. Но вот так получилось.

Всё, нам сразу объявили готовность №1 и всех распределили, кого куда. Кто по охране пошел, кто еще куда-то. А нас почему-то бросили на этом же стадионе и дали задание окопы копать. Что-то вроде линии обороны делать, свое училище защищать.

Ну конечно, это было не очень умно сделано. Потому что нас было всего в училище 400 человек, а рядом, в Финляндии, была целая дивизия — 1,5 тысячи человек. Нас бы просто как котят всех перебили. Благо Ворошилов (Климент Ворошилов, Народный комиссар обороны СССР в 1934-1940 годах — прим. «Нового Калининграда.Ru») в это время был в Ленинграде и дал команду нашему училищу эвакуироваться. Так вот, с наступлением ночи мы стали перевозить все свое имущество. Через пять дней после начала войны первым эшелоном мы оттуда выехали. Нам не говорили, куда и для чего мы отправляемся. Нам дали два подсумка, патроны, карабины, противогазы. Целый день мы ехали по берегу Финского залива. Вечером уже приехали в такое местечко, лесочек, в Петергоф. Там уже были курсанты из других училищ.

Честно говоря, мы думали, что война будет непродолжительной. Они напали, а мы отобьем. У нас же как в песнях пелось — разгромим врага, а потом будем воевать на чужой территории. Но это только в песнях так. А на самом деле не получилось.

Только мы приехали, выгрузились, как собрался митинг. Приходит бригадный комиссар и объявляет: товарищи курсанты, вы прибыли сюда с одной целью — уничтожить военно-воздушный немецкий десант, который должен здесь высадиться и захватить два аэродрома.

Поехали исполнять, приказы не обсуждались. Ну мы сутки прождали немцев — нет десанта, вторые — тоже нет. Через некоторое время, на наше счастье, приехал шофер и привез приказ о снятии нашего училища с задачи. Мы на машины запрыгнули и обратно поехали в Петергоф.

Только приехали, а там снова идет эвакуация. Посадили нас на поезд ночью до Вологды, а только оттуда обратно в Пермь. Здесь у нас и началась учеба по-настоящему. Мы стали заниматься только в поле, никаких там классов, ничего. К октябрю 1941 года мы приехали с этих занятий, и нам сообщили, что у нас принимают экзамены и направляют на фронт. И действительно, прошли экзамены, мы все сдали. В итоге нас всех собрали и согласно приказу курсантам, что учились на радиосвязь, присвоили звания младших лейтенантов. А потом стали распределять кого куда — на Черное море, на Балтийский и на Тихоокеанский флоты, а также на Северный. Вот я и попал на Северный.

Хочу сказать, что мне пришлось воевать даже вместе с англичанами. Они к нам прислали свой истребительный полк. Повоевали, но в скором времени ушли и оставили свою связь. А мне нужно было их станцию принять. А там же все на английском языке, а в школе я немецкий учил. Пришлось посидеть, покумекать. Но ничего, разобрались. Станции приняли и стали на них работать. Мое дело было обеспечивать наших радиосвязью. Самолеты уходят — я должен иметь связь с летчиками. Приходят — опять нужна связь.

Обстановка у нас, конечно, очень тяжелая была. Когда я приехал в поселок Ваенга, у нас всего было 116 самолетов, у немцев, в свою очередь, 750. Семикратное превосходство, вы представляете? В 1941 и 1942 годах для нас был кошмар. Они налетали каждый день. На наш аэродром охотились и днем и ночью. Пытались его уничтожить вместе с самолетами, чтобы мы не смогли оказать противодействия.

Надо же было как-то искать выходы, спасать технику. Это было просто безобразие! Но мы научились хорошо маскировать самолеты. От бомбежек у нас ни один самолет не погиб. Больше погибало их, когда они в бой вылетали.

Когда случались налеты, мы прятались по траншеям, за камнями всякими. Некоторое погибали, да. Наш аэродром находился в стадии ремонта. На полосе работали ребята со строительного батальона. Вдруг налетают истребители, а полоса же широкая, наши не успевают разбежаться, попадают под пули и погибают. Ну а мы, как только самолеты улетают, бежим собирать трупы. Потом хороним.

Так и воевали. Но как-то раз мы с ребятами совершили маленький подвиг. У нас было два соединения — 14-я армия Карельского фронта и Северного флота. Штаб армии находился в Мурманске, а Северный флот — в городе Полярный. Эти два соединения связывала линия связи, установленная на деревянных опорах и столбах. Немцы же эту линию специально бомбили. В итоге, конечно, ее повредили.

В общем, вызывают нас и говорят: срочно езжайте, необходимо линию исправить, потому что нет связи между штабом 14-й армии и штабом Северного флота. Сели на машину с сержантом и двумя матросами и поехали. До Мурманска 27 километров. Вот так на протяжении всего пути мы периодически слезаем с машины, забираемся на деревянную опору, проверяем. Посмотрели - дальше едем. Так и доехали до самого Мурманска. Это было 18 июня 1942 года. Город страшно пылал, немцы просто-напросто разбомбили Мурманск. Так вот представьте, как мы под бомбежками искали причину неработающей связи.

Повреждения действительно были обнаружены в городе. Линия связи оказалась полностью порванной, восстанавливали ее полевым кабелем. А когда мы связь дали, нужно было уходить к машине, которая осталась за городом. Потому что по Мурманску пройти было просто невозможно. Мало того что он горел, так еще и жара 28 градусов была. Мы пошли по сопкам, а немцы бомбят.

Так вышло, что одна бомба упала рядом с нами. Взрыв был такой мощный, что нас раскидало взрывной волной, всех по сторонам разбросало. Помню, как сержант меня тормошит. Я ему говорю: ты чего меня дергаешь? А он мне: да мы вас уже 15 минут трясем. Очухался, сразу про ребят спросил. Счастье, что все остались живы.

Пока шли, опять налет на Мурманск был. Короче говоря, пока мы шли, раз пять немцы налетали. Что только ни творилось в этом аду! Кое-как добрались мы до машины, сели и поехали обратно.

Был я знаком с самим Сафоновым (советский лётчик, герой Великой Отечественной войны, первый дважды Герой Советского Союза Борис Сафонов — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Когда началась война, он был старший лейтенант. Он был самый настоящий летчик-снайпер. Потому что за полтора года войны он сбил двадцать самолетов. 30 мая 1942 года я сидел на приемном центре радиостанции, слушал воздушный бой, который шел над Баренцевом морем, и разговоры летчиков. Так вот в тот день Сафонов сбил два самолета. Потом слышу — у него что-то произошло, он передал слово: мотор. Связь оборвалась, самолет оказался в воде, а сам Сафонов так и ушел в вечность. Хороший человек был, простой.

Всю войну я прошел на одном аэродроме, мне повезло. Но у нас было большое несчастье — голодуха. Все продукты были сушеные: картофель, лук, морковь и даже хлеб. Ну вы представляете, как из сухой картошки сделать пюре? Это же такая коричневая масса. А нам это надо было есть. Нас спасала иногда рыба, которую мы ловили. На крючок какую-нибудь ерунду повесишь, она тут же кидается. Здоровенные такие ловились.

Вот, собственно, война так и шла. Это напряжение, бомбежки постоянные, расстрелы. У нас ведь как в авиации? Налетают, зенитная артиллерия стреляет, бой идет, шум-гам. Отбомбились и улетают, тишина опять.

На аэродроме мы жили в землянках. Как-то ночью просыпаюсь, слышу: стрельба идет — жуткая, жуткая. Про себя еще подумал, что никогда такой стрельбы у нас не было. Выскочил я из землянки, подбежал к ребятам, спрашиваю: что такое случилось? А они мне: война кончилась, победа! Как давай все обниматься и целоваться!

Родился я 15 апреля 1924 года в Уфе. Собственно, сиротой, получается, вырос. Мать у меня умерла, когда мне было 2 года, а отец у меня был глухонемой. Воспитывала меня мачеха. Злая она была очень. Закончил я семь классов в школе. После нее я пошел учиться на слесаря в ФЗУ (школа фабрично-заводского ученичества — прим. «Нового Калининграда.Ru») при вагоноремонтном заводе в Уфе. Одновременно поступил на обучение в аэроклуб на авиамеханика. Закончил то и то.

После начала войны, в 1941 году, я написал заявление добровольцем в армию. Мне было 17 лет. Так как я закончил аэроклуб, меня взяли в Ленинградское авиационное училище, которое позже было эвакуировано в Магнитогорск.

Там я проучился год на бортмеханика на боевые самолеты. Уже нас начали выпускать, как пришел приказ одну роту отправить в артиллерийское училище, вторую роту в пехотное и третью — в танковое. Я попал в артиллерийское, в Ростов. Но оно тоже было эвакуировано в Молотов (ныне — Пермь — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Там нас подготовили на командиров взводов противотанковых пушек. Потом пришел приказ с Москвы переименовать наше училище в артиллерийское. Там где-то месяц нас подготовили, и пришел приказ отправить нас за получением материальной части, а дальше отправляться на фронт. Мы поехали в Челябинск, на заводе получили машины. Меня отправили воевать командиром на самоходно-артиллерийской установке СУ-152.

Мы попали в первый день прорыва Курской дуги. Как раз началось наступление там. Мы приехали, разгрузились на станции и сразу с эшелона в бой. Были молодые, озорные, такие бойкие и смелые сначала. Но когда мы попали на первую траншею, где оборона была немецкая, у меня волос дыбом поднялся. Думали же, что мы им дадим. А я как посмотрел: земля вокруг вся перерыта, танки горят, многие были без башни, перевернутые. Ужас.

Вот так мы шли боями до Днепра. Был случай такой. Приходит к нам как-то командир и говорит, мол, поедем сейчас выполнять задачу. Но что это была за цель, мы не знали. Сказал он только, чтобы мы двигались за ним и все. Ну, приказ есть приказ. Идет он впереди на танке, а я за ним. У него в машине было 6 человек, а в моей — всего 4. Едем. Выехали на плоское место какое-то, а там немцы оборону держат. Я держусь от него в метрах 100. Смотрю, он остановился. Ё-мое! Дым. Загорелся. Немцы его подбили, и все там наши остались, в этом танке. Ну я подъехал туда. Только я поравнялся с танком, как в нашу машину немцы в бок всадили болванку. Оглянулся — не могу понять, куда она попала. А когда я голову повернул, смотрю — дыра в броне боковой. А потом повернулся налево, там, где у меня заряжающий был, и увидел, что ему оторвало подбородок и руку. А на подбородке прям ошмётки кровяные висят.

Как на грех, налетели на нас самолеты. Этот, что с рукой оторванной, выскочил через люк. За ним все тоже повылазили и быстро под танк, ведь бомбить начало.

Вроде утихло все. Мы начали потихоньку выбираться оттуда. Стали искать заряжающего. Тут нету и там нету. Далеко же отходить нельзя. Оказалось, что он в горячке убежал. Погоревали мы, погоревали. Слышим, танки немецкие загудели. А дальше-то надо действовать. Кстати, болванка эта попала в блок двигателя, где водяное охлаждение.

Получается, что двигаться нам нельзя, заклинит. Вокруг никого нет — ни пехоты, ни артиллерии. Кое-как мы развернулись, на башне я посадил наводчика с автоматом, чтобы можно было защищаться. Ну и двинулись на малых оборотах. Проедем метров 50, постоим, потом дальше двигаемся. Уже солидно так отъехали от этого места и решили руку все же похоронить. Она-то осталась в машине. Взяли лопату, выкопали у дороги ямку, закопали. Тошно было. Ну а что делать?

Потом мы уже добрались до Днепра. Там остановились, потому что река для нас преградой была. Нам поставили задачу переправиться на противоположный берег и занять плацдарм, а затем наступать на Житомир. Через речку там ходил паромчик такой, тянуло его четыре моторные лодки. Как стемнело, усадили нас на него и потянули туда, к берегу. Плывем, вдруг у нас три моторные лодки отказало. Осталась только одна. А течение же на Днепре сильное. Ну нас и начало тянуть по воде к немцам. Слава богу, моторист этот сумел нас подтянуть к берегу, где течение поменьше, дотянуть нас до места выгрузки.

Сгрузились мы. Паром ушел. Уже темно, часов 11 вечера. Мы на берегу расположились. Перед нами берег такой крутой-крутой, гора. Сбоку ребята развели небольшой костерчик, чтобы погреться, а экипаж принялся копать окопчик под танк. Стою я за танком, как вдруг прилетает мина. Немцы обстреливали же переправу, и конечно, часть мин непосредственно попала на берег. Метров десять от меня. Баа-бах! Разрыв, и меня ранит в ногу. Ребята сразу подбежали, давай меня под танк засовывать. Там механик мой сидел, ему в спину осколок залетел. А старшине одному просто череп снесло.

В общем, тут переполох такой, спрятали меня, ногу перевязали. А кровь бьет страшно. Только стихло, ребята меня погрузили в палатку и на берег поднесли, где паром ходит. Тут подбегает санитарочка, пальцем в нос мне тычет и говорит: «Ой, какой курносенький! Сейчас мы тебя погрузим».

А я смотрю, рядом ящики с боеприпасами лежат. Думаю: ну все, сейчас как только сюда мина прилетит, тут все боеприпасы сдетонируют. Взрыв сумасшедший будет. Но ничего, обошлось.

Короче говоря, собрали всех раненых, погрузили на паром и отправили на другой берег. Перевезли нас, меня в ямку положили. Лежу, ночь, темно. Вдруг подбегает дед, подводит лошадь с повозкой. Меня он кое-как загрузил, посадил еще несколько человек на телегу и повез нас в тыл. Едем мы по полю, луна. Светло, как ровно днем. А в небе самолеты немецкие летают. Правда, бомбить нас не стали.

Привезли в медсанбат, выгрузили на землю. А там целый ворох раненых, в палатках работали врачи. Полежал я немножко, занесли меня в палату, врач прочистил все, перевязал. Тут же нас погрузили на машину и повезли во фронтовой госпиталь. А он располагался километрах в 10-12 от нас. Положили нас туда, дня три мы пролежали. На четвертый день людей стали грузить в эшелоны и отправлять в глубь России. Меня уже взяли на носилки, несут к вагону. Вдруг навстречу попался какой-то майор, спрашивает: «Солдат, сидеть-то можешь?».

Да какое там сидеть. Только лежать я и мог, боли такие. Ну меня обратно в помещение и отнесли, не стали в эшелоне отправлять. Утром радио сообщает, что эшелон, на который я должен был попасть, разбомбили.

Через пару дней меня все же погрузили в вагон, и мы поехали. Приехали на станцию ночью, стоим. Вдруг сирена заорала, авиация налетела. Повесили фонари немцы, освещают всю местность как днем. Ну я думаю — что ж делать? Ребята, которые ходячие были, выскочили и убежали в сторону. А я ходить не могу. Если буду в вагоне, он загорится при обстреле, и я там и погорю.

Делать было нечего, я прямо комом на землю и вывалился. Посмотрел — не бомбят пока. Надо было же еще от этого места отползти. Плюнул на все — что будет, то будет. Залег в ямку между рельсами. Лежу. Не бомбят. Слышу, улетели. Ну а мне же надо как-то садиться в эшелон обратно. Ну, пополз я со слезами через рельсы на другую сторону. Быстро-то не могу, нога ноет. Ползу и думаю: зарежет так зарежет. Он ведь тронуться может в любой момент. Дополз я все же, уже в вагон меня ребята ходячие подтолкнули. Уселись и поехали.

Привезли нас в Тамбов, в госпиталь. Сразу в баню отправили. Только утром сестрички стали развязывать все эти повязки. Боже! А там уже вокруг раны черви завелись! Все засохло. Когда они мне отдирать начали тряпку, я аж до мата дошел. Они засохли настолько, что я думал, что они мне полноги оттянут. Кое-как отмочили, отмыли. Так я пролежал три месяца.

Как только ходить стал, получил направление опять на фронт. Вот с этого момента я участвовал в боях на 1-м и 2-м Прибалтийском фронте, на 1-м и 2-м Украинском фронте. Всю Прибалтику прошел, Украину, Белоруссию и даже в Молдавии участвовал.

Кстати, в Молдавии у меня случай произошел забавный. Мы там на обороне стояли. Мое место же было на наблюдательном пункте. Ну вот, как-то раз нас пригласили помыться. Единственный раз за месяца три, наверное. Там, где штаб расположился, нам палатку натянули, бочку поставили, нагрели воды. Нужно было обмыться маленько, потому что дошло уже до того, что у нас животные появились на теле.

Оставил я там за себя одного разведчика, а сам с другими пошел помыться. Зашли, разделись. Только стали мыться, как немец начал обстрел с миномета. Именно эту часть. Ну а как быть? Мы голые повыскакивали. Смотрю, рядом стоит танк командира полка. Вариантов было мало. Ну я голый туда к нему побежал (смеется).

Потом нас отправили на формировку части. Получили мы новые машины и опять оказались в Прибалтике. Здесь меня ранило в ногу второй раз. И меня отправили во фронтовой госпиталь. Я там пролежал месяц и после этого опять стал участвовать.

Также принимал участие в боях при ликвидации Курляндской группировки. Мы должны были разрезать эту группировку на две части, чтобы легче было ее уничтожать. И вот мне приходилось участвовать в направлении Риги. А 8 апреля 1945 года нам было назначено генеральное наступление на полное уничтожение этой группировки.

Атака была назначена на четыре часа утра. Мы заняли исходные позиции для наступления. Но в два часа ночи прошел слух, что немцы капитулировали и начали сдаваться. А уже с наступлением рассвета начали двигаться немецкие колонны пленных к нам в тыл. Тут все поверили. Мы обрадовались, запрыгали, начали обнимать друг друга, стрелять кто с чего мог.

Но вы поймите: толпа-то плотная была. Некоторые так радовались, что случайно стреляли в прямом направлении и попадали в своих же. Помнится, одному так пуля и пришлась в голову. Потом мы успокоились немножко. Рады были безгранично, что остались живы.

Хочется сказать, что это в первый день мы себя героями чувствовали. Думали, что дадим немцам. А потом, когда они нам дали, совсем другая история вышла. Честно говоря, во время войны я себя чувствовал не как человек, а как кукла. Было такое сознание. Так вроде мыслишь нормально, но впечатление такое, что я уже не живой.

Пули же, как комары, там летали. Попадет — значит, такая судьба. Уже после войны лет пять прошло, а мне каждый день снились то бомбежки, то обстрелы, то плен. Оправиться от всех ужасов удалось не скоро.

Страшное событие — война — застало меня в совсем юные годы. Родилась я в Кировской области в 1923 году. После окончания «десятилетки» мы всем нашим классом собрались и пошли за реку встречать рассвет. С гармошкой, песни пели, рассказывали стихи. Наше веселье нарушили громкие крики у реки. Когда мы подошли к мосту, увидели, как бегут наши родители и во все горло кричат: «Война, война!»

Родители нас встретили, все рассказали. Ну мы и решили с ребятами отправиться в райвоенкомат, чтобы нас взяли на фронт. Мы же были воспитаны комсомолом, революционной партией, мы любили свою Родину! Пришли мы, значит, в военкомат. Нашим мальчишкам сказали подождать, а девочек направили в райкомсомол, там записывали на трехмесячные курсы медсестер.

Мы сразу побежали туда, но там еще было закрыто. Прошло несколько дней. Ни у кого желание пойти воевать не пропало, и мы снова собрались и пошли туда. В итоге нас записали на курсы. Я их закончила, и уже в конце сентября к нам прибыли эвакогоспитали с раненными. Кто без руки, кто без ноги. Привозили таких, которые уже не могли идти на фронт. Они уже калеки, понимаете?

Так как госпитали организовывались в школах, не хватало инвентаря. Ну там всяких тумбочек, стульев, столиков. И мы ходили по квартирам и просили у людей, кто что может дать. Когда собрали всю мебель, загрузили ее в машину и повезли в госпиталь.

Там меня, кстати, записали в хирургическое отделение. Работать приходилось по 12 часов через двое суток. Вот работаю я, а мысли в голове только одни: скорее бы на фронт, увидеть немца и дать ему жару. Вдруг приходит начальник госпиталя, собирает всех работников и говорит, что наш госпиталь эвакуируют в город Омск. Причина в том, что река у нас зимой застывает и доставлять продукты не на чем. Поэтому направили госпиталь туда, в Омск. А там медперсонал уже набрали свой.

Было решено идти в очередной раз в военкомат. Прихожу туда: мол, так и так, мои два брата на фронте, отца уже взяли и дядя у меня воюет, я хочу тоже с ними. Военком меня выслушал и отправил учиться в Рязанское пехотное училище. Там обучали быстро и сдавали экзамены экстерном.

Короче говоря, отправил он меня домой ждать повестку. И через неделю она приходит. Я была зачислена в Рязанское пехотное училище им. Ворошилова. Проучилась я там семь месяцев, закончила его с общей оценкой «отлично».

Вызывает меня командир взвода к себе и говорит: тебя направляют в Московскую область, станция «Очаково». Будешь охранять боевые объекты, станешь командиром взвода. Слушаю его, а сама думаю: только бы на фронт.

Когда нас немцы погнали, наш батальон кинули под Смоленск. А дальше нашу часть забросили под Тирасполь (город в Молдавии — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Прибыли мы на станцию «Раздельная» (Одесская область Украины — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Иду, значит, вдруг слышу — кричат: Ратов! Думаю: боже, может, меня? А может, это моего папу звали? Что-то сердце все равно подсказывало. Ну я подбегаю к бойцу и спрашиваю: вы крикнули "Ратов", где такой? Он говорит: в машине. Я подбегаю, смотрю — папа мой сидит. Он мне: как ты, дочка, здесь? Я говорю: мол, нашу часть перебросили под Тирасполь. А как уже стало ясно из разговора, его отправили возить снаряды на передовую, готовились в наступление идти.

Видишь, фронт большой, а встретиться можно. Дала я ему адрес своей полевой почты. Оказалось, что папин батальон находился недалеко, на бугорке. Он старшина был, а брат его, мой дядька, служил в штабе 9-й артдивизии.

В общем, через неделю после моей встречи с отцом приходит ко мне мой командир. Говорит: тебя откомандировываем в 9-ю Запорожскую Краснознаменную ордена Суворова артиллерийскую дивизию прорыва. Короче говоря, приехала я туда, к дяде-генералу. Он внимательно изучил мои документы, посмотрел аттестат и назначил меня начальником центральной телефонной связи.

Помнится, я ему говорю: товарищ генерал, ну зачем вы меня на связь? Мы же ее только коротко проходили в училище, я же не связист. Разговор был короткий — сказал, что я буду связистом, и точка.

Вызвал он к себе командира взвода и говорит: в вашу связь прибывает Ратова Елена Александровна. Это моя племянница. Она закончила Рязанское пехотное училище, вот ее документы, смотрите. А мне так и хочется сказать: ну я же не связист! Тут же надо очень шустро работать. В итоге поехали мы во взвод. Познакомились с телефонистками, с ребятами-«линейщиками», которые исправляли связь во время боя.

Помню, как в Тирасполе, когда мы проводили связь, мои девочки наткнулись в городе на мальчика лет десяти. Он очень сильно плакал. Привели они его ко мне. Вместе мы выяснили, что его маму убили немцы и он не знал, куда ему деваться. В общем, повели его командиру показывать. Рассказали все, он на него посмотрел и решил устроить его в полк. Пацан был хороший такой, смышленый. Звали Сашей. Так и остался он с нами. Жаль, что погиб только. Случилось это уже к концу войны, в апреле 1945-го. Не все дороги тогда еще были разминированы. Ну вот он и попал на мину. Хороший был парень, эх, хороший.

После Тирасполя нас отправили на Ясско-Кишиневскую операцию (стратегическая военная операция против Германии и Румынии с целью разгрома крупной немецко-румынской группировки, прикрывавшей балканское направление, освобождения Молдавии и вывода Румынии из войны — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Немцев наши быстро там погнали, захватили рубежи. Моя связь всегда работала без перебоев, нареканий у командиров никогда не было, и за хорошую работу там мне вручили орден Красной Звезды. Помню, как дядя говорит: ты, оказывается, боевая у нас. Можешь работать хорошо.

А как же плохо работать? Родина требовала, поэтому я и работала шустро. Я горела, как говорится, огнем, чтобы быстро наладить связь.

Дошли до границы с Румынией, мы ее с боем сразу захватили. Там я впервые получила контузию. Потому что там очень и очень сильно бомбили. Ну, вот так в один из дней снаряд близко от меня разорвался, и меня контузило. Но я сразу сказала, что ни в какой госпиталь не пойду. Как ни отправляйте, не пойду.

В нашем санбате мне уши прочистили, провели все процедуры. Но, как сейчас помню, язык у меня туда-сюда по первому времени ходил. Сказать толком ничего не могла. Они проверили и сказали, что все пройдет. Знаете, лечь в госпиталь и отстать от своей части для солдата была большая потеря. Все этого очень боялись и старались со всякими царапинами в госпиталь не обращаться.

Скажу честно: сначала на войне было очень страшно. Но потом все привыкли и стали воспринимать это как данность. Просто привыкаешь к этому шуму, бомбежкам. Только думаешь: хоть бы немец не налетел и тебя не тронул.

Потом мы пошли на Болгарию. Вот там нас встретили хорошо — с розами, криками. Когда с Болгарией разобрались, очень быстро отправились на Венгрию, на Будапешт. Вот там были очень трудные бои. Работать в такой обстановке было очень тяжело. И по реке нужно было наладить связь, и по сухопутности. Но мы действовали очень хорошо.

После Будапешта мы пошли в Австрию, на Вену — красивый город. К этому времени немец стал все сдаваться и сдаваться. Оказывается, он уже просто не мог нас победить. В городе Амштеттене мы и закончили бои. Наши артиллеристы, у которых оставались еще снаряды, выпустили их по городу и стали ждать, когда подпишут акт о капитуляции.

В День Победы у нас были танцы. Вы просто не представляете, насколько это было радостное событие. Ведь это конец войне и бесконечным смертям, слезам и страданиям. Мы были комсомольцами, партийными людьми, которые всей душой любили свою родину, и мы победили!