Не знаю, на что обращает внимание турист, приехавший в город К. в этом году — удобные, там, дороги, доступная транспортная сеть, навигация на трех языках и так далее, но мне, как человеку, который в городе К.живет, видно, что из открытого городского пространства исчезли практически все народные граффити. Их было достаточно ещё в прошлом году, их было очень много на протяжении всех нулевых. Исчезли анонимные городские надписи: отчаянные высказывания на различные темы от политики до любви, призывы и разоблачения, утверждения и несогласия. Они возникали (и продолжают в редких, совсем исключительных случаях — реклама телеграм-каналов не в счет — возникать) на теле города стихийно — на дверях подъездов, брусчатке, стенах жилых домов (и в этом случае год постройки, довоенное время или послевоенное уже не играет большой роли), заборах и так далее. Народная артистическая рефлексия, нацарапанная наскоро гвоздем, написанная мелом, размашисто распыленная из баллончика с краской. Здесь звезда Давида и надпись Ханука (их в одно время были сотни по городу) соседствовала с обличением депутата Д. в воровстве. Восклицание «Кёниг, твою мать, мой родной город!» — с экзистенциальным «Я кто?». Критическая апелляция к НАТО «НАТО – бесы» — с безапелляционным «немцы не пройдут». Они затрагивали воспоминания, комплексы, нравственные устои, политику, внедрялись в табуированные зоны. Появлялись быстро, исчезали тоже быстро: закрашивались, замазывались, нецензурно дописывались. Сам факт написания — репрезентация аффекта, вызванного в очередной раз распавшимся культурным и социальным пространством. Кажется, что в прошедшем году в городском пространстве остались рисунки только разрешенные. Все эти щитовые будки, на которых красуются Лев Яшин и футбольная сборная Хорватии, торцевые стены и брандмауэры домов, с которых улыбается Иммануил Кант и космонавт Леонов парит в условном космосе (впрочем, еще несколько лет назад популярными героями подобных разрешенных муралий были «вежливые люди») не приглашают больше к разговору, а свидетельствуют о том, что разговор окончен. По крайней мере, в ближайшее время.

В разговорах о подобных неудобствах и территориях мне нравится вспоминать исследователя Пола Фассела, который в книге «Великая война и современная память», посвящённой как раз Первой мировой, цитирует письмо одного солдата. Боец поражён видом ландшафта, исковерканным воронками и траншеями, и пишет сестре: «Я совершенно не в состоянии себе представить, как это можно выровнять обратно». Обратно — нет, но «выравнять» в значении «сделать равным предложенным обстоятельствам времени или существующему политическому режиму» — пожалуйста. Здесь (в Калининграде и области) на протяжении десятилетий советское отчаянно пытается притвориться немецким, ганзейским, в общем — импортным; немецкое — для собственной же сохранности — советским, каким-то неопределенным, как будто бы новеньким. Одно парадоксальным образом соседствует (в самом прямом смысле этого слова) с другим: вот застройка начала двадцатого века, дом из красного кирпича, старая черепица, лепнина, мелкая расстекловка окон, а к нему вплотную пристроена панельная «хрущёвка». Вот, пожалуйста, грубый бетонный (или цементный) шов — как граница, метафора чёткого деления времени на до и после. Мы можем говорить о выравненном ландшафте Калининграда — урбанистическом или природном — в рамках концепции палимпсеста, наслаивании пластов визуальной информации о той повседневности, которая исчезает, но нуждается не только в фиксации, но и в осмыслении. Продолжая размышлять о концепции палимпсеста, можно представить себе ситуацию, когда спустя десятилетия строители счистят слои штукатурки и краски с домов — и вот, допустим, «Кант — не лох», «Кёниг, твою мать, мой родной город», «Балтика — чемпион» и так далее окажутся всего лишь в паре метров от рукописной вывески какого-нибудь пекаря или портного, трудившегося здесь в начале двадцатых годов ХХ века. Но это маловероятно: методы новейшей реновации таковы, что сперва все слои сдираются до кирпичей, потом поверхность зашивается гипсолитами, потом закрашивается. Правда, ничто не мешает опробовать и свежеокрашенную стену.

За примерами ходить далеко не нужно: жители Балтийского района могут прогуляться по пока еще мощеной, но уже наполовину конфетной и отрадной улице 8 Марта. Жители центральных райнов — посмотреть, как по стенам домов в Амалиенау пошли не трещины, а пустила белые пластиковые щупальцы замаскированная проводка, и так далее. О выравнивании послевоенного ландшафта говорит и то, что было разрушено, стёрто с лица города. Кажется, что в данном пространстве главная речь принадлежит всё же руинам и пустырям. Образ руины — важный и характерный для античности, красноречивый — здесь хорошо прижился. Для рассказа о руине и пустыре нам понадобится поэзия: довольно классическая, но тоже обусловленная гением места.

Иосиф Бродский в 1964 году после посещения Калининграда пишет стихотворение «Einem alten Architekten in Rom»: как будто бы описывает разоренный и переименованный город, в котором руина — доминанта пейзажа; она абсолютно привычна, она включена в городскую жизнь и придаёт пространству некую «подлинность», историческую плотность. Но ещё — что важно — внушает бодрость. «И если здесь поковырять (по мне, / разбитый дом, как сеновал в иголках), / то можно счастье отыскать вполне / под четвертичной пеленой осколков». Разрушение — это не только картина физического насилия над городским ландшафтом, но и переходная зона между пространством и временем. Сама развалина — метафора потока времени, способ природы указать на пустоты и таким образом подготовить нас к смерти. Но к смерти не как к моменту расставания навсегда, а, «скорее явлению постоянства, выраженного через пустоту».

Исследователь Дилан Тригг одно из своих эссе посвятил современному бытованию руины. «Руины не просто искореженная материя — это еще и спутанное время. Руины — это ржавчина, которая разъедает границы между прошлым и настоящим. Вопрос не в том, где находятся руины, вопрос — когда, в каком времени они присутствуют? ….Более того, руины ослабляют нашу привязанность к местам. Случается, что нам нравится какой-то определенный уголок на планете, однако, если в этом уголке есть руины, привязанность все время сталкивается с образом перемен. Если любишь руины, то рано или поздно останешься с разбитым сердцем». Вопрос остается только в том, руины какого города мы будем наблюдать в дальнейшем.